✟ Virtus et Gloria

Иустин

Несмотря на более философский характер, некоторые важные темы раннехристианского богословия можно понять, читая апологетов второго века. Иустин Мученик — самый влиятельный и плодовитый апологет этой эпохи, и поэтому его труды играют важную роль в определении учения о теозисе в церкви второго и третьего веков. Богословие Иустина Христоцентрично. Иустин рассматривает Христа как божественную фигуру, чаще всего называемую Логос, которая стала человеком и через свое воплощение, смерть и воскресение восстановила человечество к общению с Богом. Именно в этом христологическом контексте в сочинениях Иустина появляются некоторые идеи, связанные с обожением. Следующая цитата хорошо иллюстрирует его сотериологию, Иустин пишет:

«Мы научены также, что Он по благости Своей в начале все устроил из безобразного вещества для человеков, и что они, если по своим делам окажутся достойными Его назначения, удостоятся жить с Ним и царствовать с Ним, сделавшись свободными от тления и страдания. Ибо как создал Он нас в начале, когда мы не существовали, — таким же, думаем, образом тех, которые избрали благоугодное Ему, удостоит за это избрание нетления и сожития с Собою. Что мы сотворены в начале — это было не наше дело; но, чтобы мы избирали следовать тому, что Ему приятно, Он посредством дарованных нам разумных способностей убеждает нас и ведет к вере».

Мы видим, что «достойным Его» человека делает вера. Через грех человечество погрязло в страданиях, смерти и тлении. Спасение для Иустина — это, прежде всего, избавление от тления и обретение божественного бессмертия. Спасение — это преимущественно получение божественного нетления, бессмертия и восстановленного общения с Богом. Крест также является центральной сотериологической реальностью для Иустина. Он пишет:

«Ибо мы, после Бога, почитаем и любим Слово нерожденного и неизреченного Бога, потому что Оно также ради нас сделалось человеком, чтобы сделаться причастным нашим страданиям и доставить нам исцеление».

Это исцеление, впрочем, не новая идея, а взята из обильно цитируемого им Исаии: «ранами его мы исцелились». Об этом подробнее поговорим, когда будем исследовать писания Иринея, но здесь кратко скажу: для Павла нет никакого исцеления — смерть ветхого и рождение нового: «Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет».

Как и Игнатий, Иустин связывает получение божественных даров с таинствами. Он пишет, что через Евхаристию:

«Пища эта у нас называется евхаристиею (благодарением), и никому другому не позволяется участвовать в ней, как только тому, кто верует в истину учения нашего и омылся омовением в оставление грехов и в возрождение, и живет так, как предал Христос. Ибо мы принимаем это, не так как обыкновенный хлеб или обыкновенное питье: но, как Христос, Спаситель наш, Словом Божиим воплотился и имел плоть и кровь для спасения нашего, таким же образом пища эта, над которой совершено благодарение через молитву слова Его, и от которой через уподобление получает питание ваша кровь и плоть, есть — как мы научены — плоть и кровь того воплотившегося Иисуса».

Интересно, что в латинской церкви это место переведено как transmutatio, - казалось бы, пожалуй, первое упоминание о трансмутации, пресуществлении. Наш переводчик выбрал слово «уподобление», но до нас дошел греческий оригинал. Там стоит слово «Μεταβολες». Двусоставное слово. Предлог Μετα — приставка, обозначающая общность, соучастие, совместное действие, положение между. И глагол βολες — «я бросаю». Давайте посмотрим, что в кого трансмутирует, с чем и во что уподобляется, что за метаболизм и обмен веществ.

Это, пожалуй, лучший аргумент, который апологеты пресуществления всегда приводят в обоснование своей позиции раннего упоминания о пресуществлении. Поверхностное прочтение этого грамматически сложного отрывка действительно может показаться очень похожим на пресуществление, особенно для современного читателя, который, вероятно, увидит слова через призму более поздних концепций. Таким образом, даже честному и искреннему современному читателю очень легко ошибочно истолковать пресуществление в этом отрывке. Более того, ссылка не только очень ранняя, она также указывает на слова Иисуса и свидетельствует об авторитете письменных Евангелий.

Однако, как мы увидим, на самом деле это не так. Более тщательное изучение формулировки, контекста, истории и других ясных выражений Иустина по этому вопросу прояснит, что в этом отрывке вообще не говорится о пресуществлении, а ровно наоборот — доказывается, что вино — это вино, а хлеб — это хлеб.

Прежде чем мы перейдем к нашему главному отрывку, небольшая справочная информация будет полезна в наших попытках прочитать слова Иустина так, как он их имел в виду, а не вчитывать в его текст наши собственные идеи и термины почти два тысячелетия спустя.

Важная отправная точка связана с идеей употребления в пищу человеческой плоти. Иустин относит поедание человеческого мяса к числу «невероятных и постыдных деяний», в которых ложно обвиняют христиан. Он также объясняет:

«И сам я, когда еще услаждался учением Платона, слышал, как обносят христиан, но, видя, как они бесстрашно встречают смерть и все, что почитается страшным, почел невозможным, чтоб они были преданы пороку и распутству. Ибо какой распутный и невоздержный, почитающий за удовольствие есть плоть человеческую, может охотно принять смерть, чтоб лишиться своих удовольствий?»

Иустин совершенно непреклонен в том, что христиане не едят человеческое мясо. Он был не одинок в подобных комментариях. Его христианские современники второго века также отметили, насколько мерзкой они считают концепцию поедания человеческой плоти. Перечисляя обвинения, которые, как он слышал, выдвигались против христиан, Феофил Антиохийский называет обвинение в употреблении в пищу человеческого мяса «самым нечестивым и варварским из всех», он отвечает, что их собственные языческие мифы включают в себя фактическое поедание человеческого мяса, приведя несколько примеров, и указывает на то, что, действительно, их собственные боги делали это. Напротив, он настаивает: «Но христиане далеки от того, чтобы задумывать какие-либо подобные дела!»

Христианский философ второго века по имени Афинагор также сказал:

«А что сказать о телах человеческих, которые не назначены в пищу ни одному животному и которым, по достоинству природы, определена могила только в земле (у нас не только в земле «Е. Ж.»), так как Творец не назначил и другое какое из животных в пищу животным того же вида, хотя предоставил он свойственную природе их пищу находить в животных разного с ними рода? Если противники могут доказать, что тела людей назначены в пищу людям, то ничто не препятствует признать, что людям есть друг друга естественно, как и другое что, дозволенное природою, и пусть дерзающие говорить наслаждаются телами возлюбленных своих и угощают ими своих приятелей как самым приличным кушаньем. Но так как это нечестиво даже и говорить, и вкушение плоти человеческой людьми есть дело самое отвратительное и самое гнусное и ужаснее всякого беззаконного и противоестественного ядения или действия, так как с другой стороны противоестественное никогда не может поступить в пищу нуждающимся в ней членам и составам, а непоступающее в пищу не может соединиться с тем, чего оно не питает, то и тела людей никогда не могут соединиться с подобными им телами, для которых эта пища противоестественна, хотя нередко проходит чрез их чрево по какому-нибудь ужасному несчастию; не имея питательной силы и рассеявшись по тем частям вселенной, от которых получили первоначальное свое происхождение, вещества соединяются с сими последними на время, на сколько каждому из них придется. Впрочем, распространяться об этом более не благовременно, потому что это признается всеми, по крайней мере, теми, кто не полузвери».

Обратим внимание, что главный аргумент пресуществления, это то, что Христос стал человеком, чтобы мы съели его как человека. Иначе Он нам не может усвоиться. Так вот, Афинагор пишет, что «противоестественное никогда не может поступить в пищу нуждающимся в ней членам и составам, а непоступающее в пищу не может соединиться с тем, чего оно не питает, то и тела людей никогда не могут соединиться с подобными им телами, для которых эта пища противоестественна». Так вот, возлюбленные поклонники человеческой плоти Христа: «не соединяются человеческие тела в акте канибализма».

Тертуллиан:

«Он хлеб, принятый и разделенный между учениками, сделал Своим Телом, говоря: Это есть Тело Мое, — т.е. «образ Моего Тела». Ведь не было бы образа, если бы не было собственно Тела».

Конечно, мне скажут, что понятие «образ» и «символ» предполагает само явление. Не предполагает. Об этом языческом понимании образа и символа и как оно вошло в церковь очень подробно поговорим в главе «Символ». Моя фотография — это символ? Да. Являет она меня? Нет. И даже если являет, если даже на этом понимании мы остановимся, то значение этого явления и его понимание может быть совершенно разным. О чем ниже.

Макарий Великий. Беседа 27:

«17. Вопрос. Что значат слова: «ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша» (1 Кор. 2, 9)?

«Ответ». В оное время великие, праведные цари и Пророки знали, что придет Избавитель; но не знали, не слыхали, и на сердце им не всходило, что Он постраждет и будет распят, что пролиется кровь на кресте, что будет крещение огнем и Святым Духом, что в Церкви будут приносимы хлеб и вино вместообразные Его плоти и крови, что причащающиеся видимого хлеба духовно будут вкушать плоть Господню, что Апостолы и христиане приимут Утешителя, и облекутся силою свыше и исполнятся Божества, что души сподобятся единения с Духом Святым. Сего не знали Пророки и цари, сие и на сердце им не всходило. Ныне же христиане иначе обогащаются и исполняются любовию к Божеству, но, и такую радость и утешение имея, пребывают в страхе и трепете».

Августин:

«Ибо Господь не замедлил сказать: «Сие есть Тело Мое», когда хотел дать знак Своего Тела». [1]

Августин:

«Если высказывание содержит запрет на нечто бесчестное или на злодеяние, а также если оно побуждает к пользе или благодеянию, то оно не является фигуральным. Если же оно предписывает бесчестие или злодеяние, или запрещает полезное или благодетельное, то оно фигурально. В Писании сказано: «Если вы не будете есть плоть Сына человеческого и пить Его кровь, то не обретете жизни вашей (Иоан. 6, 54)». Кажется, что здесь предписывается злодеяние или бесчестие; следовательно, высказывание это фигурально и велит приобщаться Страстям Господним и любовно и с пользой сохранять в памяти, что плоть Его была за нас распята и изъязвлена». [2]

Св. Серапион Антиохийский:

«Вам мы предлагаем этот хлеб, подобие Тела Единородного. Этот хлеб является подобием Его святого Тела, потому что Господь Иисус Христос в ночь, в которую Он был предан, взял хлеб, преломил и дал Своим ученикам, сказав: «Приимите и ядите, сие есть Тело Мое, за вас преломляемое во оставление грехов». По этой причине мы также предлагаем Хлеб, чтобы привести себя в подобие Его смерти; и мы молимся: примири нас всех, о Боже истины, и будь милостив к нам. И точно так же, как этот Хлеб был разбросан по горам, а когда был собран, то стал единым целым, так и Ваша святая Церковь соберется из каждого народа, из каждой страны, из каждого города, деревни и дома и превратится в единую живую Кафолическую Церковь.

Мы предлагаем также чашу, подобие Его Крови, потому что Господь Иисус Христос взял чашу после того, как Он поел, и Он сказал Своим ученикам: «Примите, пейте, это новый завет, который есть Моя Кровь, изливаемая за вас во оставление грехов». И по этой причине мы предлагаем чашу, чтобы принести себе пользу подобием Его Крови. О Боже истины, пусть Твой Святой Логос сойдет на этот Хлеб, чтобы Хлеб мог стать Телом Логоса, и на эту Чашу, чтобы Чаша могла стать Кровью Истины. И сделай так, чтобы все, кто общается, получили лекарство жизни, чтобы вылечить все болезни и укрепить каждый прогресс и добродетель; не к осуждению, о Бог истины, и не к позору и поношению!»

Безусловно, «сотвори убо хлеб сей честное тело Христа Твоего», но понимание этого может быть различным. Мы видим «подобие», «знак», «образ», «символ», «духовное приобщение» и так далее. В конце главы я предложу некоторые свои идеи, которые полностью согласуются с высказываниями отцов.

Предложу перевод и комментарий Д.В. Смирнова на понимание евхаристии папой Геласием:

«Полный текст отрывка о Евхаристии из трактата папы Геласия «О двух природах во Христе против Евтихия и Нестория» (с необходимым для понимания христологическим контекстом):

«13. <...> Скажем больше: несомненно, что авторитет божественного Писания часто свидетельствует о внутреннем человеке и внешнем человеке, однако на этом основании [следует говорить] не о двух людях в одном [человеке], но об одной личности и об одном человеке. Ведь «внутренний» и «внешний» говорится для обозначения качеств, а не для личностного указания на двух [людей]. Тем более надлежит всегда соблюдать это в том невыразимом нераздельном соединении: как сохраняя собственные свойства каждой из [двух] природ, из которых без всякого сомнения составляется это таинство [Воплощения] и без которых оно очевидно не могло составиться, так и [признавая], что [всегда] существует одно и то же Лицо Господа нашего Иисуса Христа, что таким образом Христос есть цельный, единый и истинный. Более того, Он не единый, если Он не цельный, поскольку если устранить одну часть из того, на основании чего доказывается, что Он цельный, то Он будет представляться уже не цельным. Итак, если Он не цельный, то и не единый; если Он не цельный, то и не истинный; если Он не истинный, то тем самым изобличается, что у этих [еретиков] ложный Христос.

14. О том, что именно таким образом это таинство [Воплощения] началось с самого момента блаженного зачатия [Христа], свидетельствует Священное Писание, говоря: «Премудрость построила Себе дом, опирающийся на твердость семиобразного Духа» [Притч 9. 1]. [Это та самая Премудрость.] Которая позаботилась о даровании [нам] для пропитания Воплощения Христа; и через это Воплощение мы делаемся причастниками божественной природы [2 Петр 1. 4]. Поистине, таинства, которые мы принимаем, [таинства] Тела и Крови Христа — это [некая] божественная вещь, ведь именно поэтому посредством этих таинств мы делаемся причастниками божественной природы. Однако [в этих таинствах] природа или субстанция Хлеба и Вина не перестает существовать. Не подлежит сомнению, что при совершении таинственных священнодействий предлагаются [для почитания и принятия] образ и подобие Тела и Крови Христа. И тем самым нам с достаточной ясностью показывается: мы должны думать о Самом Господе Христе то же самое, что мы исповедуем, почитаем и принимаем в Его образе. Как [Хлеб и Вино] восходят в божественную субстанцию благодаря совершающему [это таинство] Святому Духу, однако при этом остаются со [всеми отличительными] свойствами собственной природы, так точно пусть [эти евхаристические образы] доказывают нам то важнейшее таинство [Воплощения], действенность и силу которого они нам истинно представляют, ведь из того, что [Хлеб и Вино] остаются в собственной [природе], ясно, что Христос остается единым, поскольку Он остается цельным и истинным».

Комментарий: «Логика папы Геласия выстраивается следующим образом: во Христе при Воплощении божественная природа и человеческая природа не смешиваются в некую одну природу, божество не «пресуществляется» в человечество и человечество не «пресуществляется» в божество, но обе природы соединяются неслитно и нераздельно в единстве Ипостаси. То же самое происходит и в Евхаристии, которую папа Геласий понимает как «образ» Христа и Его Воплощения: природа Хлеба и природа Бога не смешиваются, Хлеб не превращается по своей сущности ни в Тело, ни в Бога, но благодатным божественным действием соединяется с божественной природой, «переходит» и «входит» в нее. Принимая такой Хлеб, христиане становятся причастны божеству, то есть в них происходит по благодати соединение божества (т. е. единой благодати Св. Троицы, через которую происходит причастность сущности) и человечества (т. е. собственной человеческой природы в каждом человеке). Поскольку Евхаристия есть образ Воплощения, это соединение является не соединением по ипостаси (как во Христе), но соединением по благодати, однако каждый человек становится причастным тому обожению, полнота которого осуществилась во Христе, сам духовно становится «Телом и Кровью» Христа, т. е. членом Его мистического Тела — Церкви (папа Геласий прямо об этом не пишет, однако эти идеи блж. Августина стоят за его позицией). Таким образом, логика такого «халкидонского» богословия обратна логике богословия евхаристического пресуществления: если сторонники пресуществления думают, что через (физическое?) принятие реального Тела Христа человек становится неким образом духовно причастен душе и божеству Христа, то в рамках «халкидонской» концепции через принятие благодатно соединенного с Хлебом божества Христа (т. е. единого божественного действия Св. Троицы) человек уподобляется Христу в своей собственной ипостаси (природе) и участвует как малое «тело» в жизни цельного Тела Христова — Церкви». [3]

Это чистой воды лютеранский взгляд. А. И. Осипов пытался его отстаивать, но после скандала мы все поняли, что другой, отличной от римо-католиков, доктрины пресуществления у нас нет. Никакой «православной» теории пресуществления не существует. Только физический канибализм. Привет жертвенным дионисийским быкам.

Ученик Иустина Мученика, Татиан, пишет:

«Чем мы вредим вам, эллины? Почему вы ненавидите, как самых отъявленных злодеев, тех, которые следуют слову Божию? Мы не едим человеческого мяса: вы лжесвидетельствуете, когда говорите так; а у вас Пелопс делается ужином для богов, хотя был любимцем Посидона; Кронос пожирает детей и поглащает Митиса».

Вернемся к Иустину. Итак, Иустин и более широкий христианский мир, частью которого он был, регулярно и решительно осуждали употребление в пищу настоящей человеческой плоти и даже использовали это в качестве аргумента против языческих религий, мифы которых включали такие вещи. Следует также отметить, что эти осуждения конкретно касаются варварства употребления в пищу человеческой плоти, а не просто насилия, которое потребуется для получения такой плоти.

Они также включают осуждение даже санкционированного Богом потребления человеческой плоти, подразумевая, что бог, который допускает или участвует в таком, является злом. Эти утверждения являются безоговорочными, ясными, прямыми и абсолютными, без малейшего намека на нюансы или пространство для маневра. Иустин и другие христиане его времени находили саму идею употребления человеческой плоти в буквальном смысле морально отвратительной и варварской в худшей степени, а мифы других религий, в которых говорится о богах или людях, вовлеченных в буквальное поедание человеческой плоти, были доказательством как ложности, так и злой природы таких верований. То, что Иустин говорит о вечере, должно быть прочитано в этих интеллектуальных и моральных рамках.

Иустин также ясно описал природу вечери в другом своем произведении — «Диалоге с Трифоном». Он говорит:

«И приношение пшеничной муки, государи мои, — продолжал я, — которую велено было приносить за очистившихся от проказы, было прообразом хлеба Евхаристии, который заповедал приносить Господь наш Иисус Христос в воспоминание страдания, подъятого Им за людей, очищающих свои души от всякого греха (верой — воспоминанием в страдания «Е. Ж.»), а вместе для того, чтобы мы благодарили Бога, как за то, что Он сотворил для человека мир и все, что в нем находится, так и за то, что Он освободил нас от греха, в котором мы были, и совершенно разрушил начальства и власти чрез Того, Который сделался страждущим по воле Его».

Иустин описывает вкушение хлеба как средство вспомнить страдания Христа и поблагодарить Бога за сотворение, искупление, избавление и т.д. Далее он говорит:

«Ясно, что в этом пророчестве говорится о хлебе, который нам повелел наш Христос творить в воспоминание воплощения Его ради верующих в Него, за которых и пострадал; и о чаше, которую Он велел творить с благодарением в память крови Его».

Он говорит, что мы едим хлеб в память о плоти Христа, что сильно отличается от утверждения, что мы едим не хлеб, а едим настоящую плоть Христа. Он также говорит, что мы пьем чашу в память о крови Христа, что опять же сильно отличается от утверждения, что мы пьем саму кровь Христа в буквальном смысле. Позже он уточняет дальше:

«Итак, Бог наперед свидетельствовал, что Ему приятны все жертвы во имя Его, которые повелел совершать Иисус Христос, т. е. которые на всяком месте земли приносятся христианами в Евхаристии хлеба и чаши... Такие именно и научены приносить христиане, и притом с воспоминанием во время принятия сухой и жидкой пищи, чрез которую они вспоминают о страдании, понесенном за них Сыном Божиим».

Для Иустина материя даров — это не жертвенная плоть и кровь Иисуса, принесенные на алтарь в качестве умилостивительной жертвы за грехи присутствующих, как учат римские католики, или присутствие при той самой жертве, как учат у нас. Вместо этого элементы вечери напоминают о страданиях Христа и заставляют нас восхвалять и благодарить Его, что является единственной приемлемой «жертвой» истинного поклонения. Это возобновление Завета в ветхозаветном понимании:

«И услышал Бог стенание их, и вспомнил Бог завет Свой с Авраамом, Исааком и Иаковом».

«И Я услышал стенание сынов Израилевых о том, что Египтяне держат их в рабстве, и вспомнил завет Мой».

«И вспоминал завет Свой с ними и раскаивался по множеству милости Своей».

Трапеза — это внешнее выражение внутреннего духовного акта благодарения и молитвы с нашей стороны и Божие единения нас в одно мистическое тело, организм, Церковь с Его стороны. Не Его тело, мясо в буквальном смысле, а мы есть Церковь-тело, потому что «болеет ли один член — болеют все, радуется один член — радуются все». И когда, и только когда, мы — тело, тогда Он — глава. Вот в каком смысле тело Христово. Об этом прекрасная лекция арх. Инуария Ивлева. А не мы его тело жуем и трансмутируем в бога. И Шмеман рассуждал в этом же ключе: сначала Таинство Собрания, потом таинство Царства и только потом таинство Тела.

Имея в виду эти интеллектуальные и моральные рамки, мы можем приблизиться к контексту оригинальной цитаты. Ближе к концу своей первой Апологии Иустин Мученик начинает описывать христианское богослужение. Он объясняет крещение и обсуждает христианское собрание. Затем Он представляет трапезу:

«По окончании молитв мы приветствуем друг друга лобзанием. Потом к предстоятелю братии приносятся хлеб и чаша воды и вина: он, взявши это, воссылает именем Сына и Духа Святого хвалу и славу Отцу всего и подробно совершает благодарение за то, что Он удостоил нас этого. После того, как он совершит молитвы и благодарение, весь присутствующий народ отвечает: аминь. Аминь — еврейское слово — значит: да будет. После благодарения предстоятеля и возглашения всего народа, так называемые у нас диаконы дают каждому из присутствующих приобщаться хлеба, над которым совершено благодарение, и вина, и воды, и относят к тем, которые отсутствуют».

Акцент здесь, опять же, делается на трапезе благодарения и хвалы. Он говорит, что пища — это хлеб и вино, смешанные с водой. Интересно, что даже после того, как председательствующий брат благословил его и раздал, все равно говорит, что это хлеб и вино, смешанные с водой. Он говорит, что люди вкушают не плоть и кровь, а хлеб и вино, смешанные с водой.

Чтобы пресуществление было истинным, должно быть так, чтобы хлеб и вино перестали быть хлебом и вином, сохраняя только случайные качества (акциденции) хлеба и вина, которые делают их таковыми, в то время как на самом деле они по своей сути превращаются в тело и кровь человеческого тела Иисуса. Хлеб — это уже не хлеб, и вино — это уже не вино. Фактически, Тридентский собор осуждает любого, кто скажет, что хлеб и вино остаются хлебом и вином, даже если такой человек говорит, что они также становятся буквальной плотью и кровью Христа. За это вас проклянут в Риме. (Тридентский собор, Тринадцатая сессия, Канон 2). Согласно римско-католической догме, вы обязаны сказать, что элементы больше не являются хлебом и вином и теперь являются только телом и кровью Иисуса. У нас есть альтернативная точка зрения с внедрением Лже-Дионисием языческого понимания символа. Об этом в главе «Символ». Так что у нас можно считать, что приобщаешься ты Христа энергийно. Об этом отличная лекция д. б. н. М. М. Бернацкого о пресуществлении. [4] Интересно: или буквально «мясо» Христа, или язычески — энергийно. Вот такая вилка.

Однако, в понимании Иустина этой вилки нет. Что бы еще ни говорил Иустин, тот факт, что он говорит, что хлеб и вино остаются хлебом и вином даже после того, как они благословлены и съедены, доказывает, что Иустин не верит в пресуществление. Но верил ли он, что буквальная плоть вообще присутствовала? Хотя хлеб и вино остаются хлебом и вином, верил ли он, что плоть и кровь Иисуса также присутствуют в трапезе в физическом смысле? Дают ли нам следующие слова какие-либо основания заключить, несмотря на все его моральное отвращение и его явное утверждение в других местах, что трапеза была знаком памяти, что Иустин верил, что христиане буквально ели настоящую человеческую плоть и кровь физического тела Иисуса? То есть, не «трансмутируют», а «содержат» и не перестают быть хлебом и вином в лютеранском смысле.

Итак, после приведенных выше подробностей, Иустин в заключение добавил несколько дополнительных комментариев к пище причастия.

«Пища эта у нас называется евхаристиею (благодарением), и никому другому не позволяется участвовать в ней, как только тому, кто верует в истину учения нашего и омылся омовением в оставление грехов и в возрождение, и живет так, как предал Христос. Ибо мы принимаем это не так как обыкновенный хлеб или обыкновенное питье».

Иустин начинает этот раздел с указания на то, что христиане собираются и едят не только для того, чтобы потворствовать своему аппетиту. Еда не является «обычной». Хлеб не едят ради удовольствия от общей трапезы, а вино — ради удовольствия от алкоголя. Иустин часто защищает христиан от обвинений в «чувственности и невоздержанности». Таким образом, Иустин стремится показать, что христиане собираются не с целью совершить пирушку. Трапеза — это священное дело, акт поклонения, и поэтому пища — это не просто плотское удовольствие, она освящена и предназначена для этого священного употребления. Подобно хлебу в еврейском храме, который могли есть только священники, или Пасхальной трапезе, которую мог есть только обрезанный новообращенный, пища Вечери Господней могла быть съедена только крещеными верующими.

Еще одно напоминание нам о нашем «царственном священстве». Только те, кто предан Христу, могли принять участие, и только достойным образом. Сама еда называлась «день благодарения». Вкушение его в молитве и благодарении было приношением хвалы Богу. Это было сделано не для того, чтобы удовлетворить аппетит. Это то, что Иустин здесь стремится продемонстрировать. Возвращаясь к тексту, мы читаем:

«Ибо мы принимаем это, не так как обыкновенный хлеб или обыкновенное питье: но как Христос, Спаситель наш, Словом Божиим воплотился и имел плоть и кровь для спасения нашего, таким же образом пища эта, над которой совершено благодарение через молитву слова Его, и от которой через уподобление получает питание ваша кровь и плоть, есть — как мы научены — плоть и кровь того воплотившегося Иисуса».

Понимание аргумента Иустина в смысле пресуществления здесь заключается в том, что, как Иисус стал плотью и кровью по слову Божьему, так хлеб и вино стали Его плотью и кровью по молитве. Опять же, даже это прочтение на самом деле было бы аргументом в пользу лютеранской позиции, а не в пользу пресуществления. Иисус стал плотью, не переставая быть тем, кем Он уже был. Он не изменился ни по существу, ни по сути. К Нему была добавлена человеческая природа без каких-либо изменений в природе божественной.

Если бы прочтение в смысле трансмутации было правильным, Иустин также утверждал бы, что хлеб и вино принимают сущность плоти и крови Иисуса, не переставая обладать своей прежней сущностью хлеба и вина, что соответствовало бы утверждению Иустина ранее, что то, что христиане принимают за трапезу, на самом деле является хлебом и вином, смешанное с водой. Таким образом, лучшее, что можно сделать с аргументом Иустина, — это защищать одну протестантскую позицию по поводу вечери по сравнению с другими протестантскими позициями. Здесь нет никаких оснований для пресуществления.

Тем не менее, есть основания полагать, что трансмутационное прочтение этого отрывка является ошибочным. Иустин говорит, что Иисус стал плотью по Слову Божьему и что у Него были и плоть, и кровь для нашего спасения. Затем Он говорит, что точно так же их учили, что хлеб и вино, которые «благословлены молитвой Его слова» и «из которых питаются наша кровь и плоть путем трансмутации», являются плотью и кровью Христа. С чем здесь сравнивает Иустин? Он не говорит, что хлеб и вино стали плотью и кровью, как Христос стал плотью и кровью. Это не то сравнение.

Иисус «стал плотью и кровью» по слову Божьему. Хлеб и вино «благословлены» Словом Его молитвы. Иисус «имел и плоть, и кровь для нашего спасения», но хлеб и вино не для нашего спасения, а скорее «из которых питаются наша кровь и плоть путем трансмутации», то есть они питают наши земные тела, когда они меняются в результате нормального процесса пищеварения. Греческое слово Μεταβολες — метаболизм. Метаболизм, или обмен веществ, — это химические реакции, поддерживающие жизнь в живом организме. Вот об этом и говорит Иустин: «Вода, вино и хлеб — это земная пища, это не мясо Бога. Они естественным образом, через обмен веществ, питают наши тела». Это отвержение критики язычников, а не ее утверждение.

Иустин объясняет, что, поскольку Иисус стал плотью и кровью через Божье слово, чтобы спасти нас, нас научили принимать как плоть и кровь Христа хлеб и вино, которые благословляются молитвой и которые лишь временно питают наши тела. Это не объяснение фактического физического превращения хлеба в буквальную человеческую ткань, а скорее объяснение того, что представляет собой эта трапеза и почему она священна и предназначена исключительно для христиан.

Это соответствует цели Иустина, которая заключается в том, чтобы объяснить неверующим критикам, что трапеза — это не чувственное или низменное удовлетворение плотских удовольствий, а скорее священный праздник поклонения Богу. Это соответствует упоминанию Иустина о субстанциях трапезы как о том, что при вкушении они все еще остаются хлебом и вином. Это также согласуется с неоднократными ссылками Иустина в других местах на вечерю как воспоминание о плоти и крови Христа, напоминающее о Его страданиях. Кроме того, это хорошо согласуется с моральным отвращением Иустина и его современников к буквальному поеданию человеческой плоти. Иустин заключает:

«Ибо апостолы в написанных ими сказаниях, которые называются Евангелиями, предали, что им было так заповедано: Иисус взял хлеб и благодарил, и сказал: это делайте в Мое воспоминание, это есть тело Мое; подобным образом Он взял чашу и благодарил, и сказал: это есть кровь Моя, и подал им одним».

Иустин сначала указывает на то, что Иисус сказал делать это в память о Нем. Его акцент здесь сделан не на идее, что слова Иисуса «сие есть тело Мое» или «сие есть кровь Моя» оказывают какое-то преобразующее воздействие на сущность. Скорее всего, точка зрения Иустина заключается в том, что Он «подал им одним». Иустин объясняет священную и исключительную природу вечери, а не мистическую природу физических элементов. Он объясняет, как эти эксклюзивные собрания по домам, чтобы есть хлеб и пить вино, на самом деле являются актами ритуальной преданности Богу во Христе, а не плотскими кутежами.

В древнем мире, наполненном священными праздниками и освященными предметами, как еврейскими, так и языческими, объяснение Иустина имело бы большой смысл и для посторонних, желающих слушать, развеяло бы подозрения, что на христианских собраниях происходит что-то злое, порочное и даже людоедское. Если бы, однако, Иустин говорил, что христиане с помощью мистических обрядов могли вызвать буквальное превращение человеческой плоти в человека из хлеба, и что они впоследствии ели эту плоть, это только подтвердило бы именно то, чего боялись люди, что делает его довольно слабым аргументом в контексте апологий Иустина. По всем этим причинам наиболее разумно понимать слова Иустина как образную, священную аналогию между хлебом и вином и буквальной плотью и кровью Христа, а не фактическую трансформацию субстанции.

Иустин, конечно, очень высокого мнения о Вечере Господней. Он рассматривал это как часть добровольной жертвы хвалы и благодарения, но не как умилостивительное повторное приношение буквальной жертвенной плоти Христа, чтобы отвратить Божий гнев или искупить грехи присутствующих. У нас тоже вроде как отвергают понимание повторения жертвы на литургии, но с помощью квантовой механики переносят нас на ту самую жертву, так что все равно мы присутствуем при актуальном жертвоприношении Христа в момент Голгофской казни. Рвем его тело на куски. Машина времени, Герберт Уэлс. Вот вы скажите, что я кощунствую. Но я ли? Как «батюшки» раздробляют Его тело? Красивое слово, правда? А на самом деле? Если все грубо буквально? Рвут на куски Иисуса. Раз за разом. День за днем.

Иустин верил, что субстанция даров питает наши тела, но она лишь напоминает о раз и навсегда принесенной жертве, которая спасла наши души. И ни при каком возможном прочтении слов Иустина он не учил, что элементы перестали быть хлебом и вином и полностью изменились по существу и сущности, превратившись только в плоть и кровь Иисуса. Действительно, наиболее последовательное прочтение трудов Иустина позволяет предположить, что он рассматривал вечерю как священную аналогию и праздник памяти перед Господом, но не как буквальное вкушение настоящей человеческой плоти Иисуса.

Наиболее взвешенный, библейский подход — это рассматривать Таинство не как личное богопоедание, а в рамках иудейского понимания народа. Мы — новый народ, Церковь, тело. Если мы хотим быть телом, то Он наш глава. Мистически это обновляется, возобновляется в Евхаристии. Но если 80% людей к Чаше не идут, то членами какого тела они хотят стать? Одни идут, другие не идут. Это о чем? Про что? Ах, да. Это про мистерии. Про магию. Еще раз: таинство Собрания, таинство Царства — и как апогей — таинство Тела. Мы просим Бога сделать нас телом, а Его нашей главой. Это Церковь: «Нас же, всех, от одного Хлеба и одной Чаши причащающихся, соедини друг со другом в общении единого Духа Святого».

Дидахе:

«Как сей преломляемый хлеб был рассеян по холмам и собранный вместе стал единым, так и Церковь Твоя от концев земли да соберется в царствие Твое, ибо Твоя есть слава и сила чрез Иисуса Христа во веки».

Павел говорит совершенно определенно:

«Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой? Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова? Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба».

Христос постоянно дает себя Церкви: на тайной вечере, при схождении Духа в «Деяниях». То есть, есть единомышленная Церковь — есть Христос. Но когда каждый приходит за своим богом в кулачке, то есть ли там Христос? Ох, не думаю!

Давайте посмотрим, что такое трансмутация. Это, очевидно, превращение одного объекта в другой. В физике это превращение атомов одних химических элементов в другие. В языческом мифе одно из важных мест занимает понятие о метаморфозах — превращениях. Философы-гуманисты видели в превращениях персонажей «Метаморфоз» Овидия в растения или животных подтверждение концепции переселения душ. Актеон — в оленя, Гелиада — в тополь, Ио — в корову, Зевс — в быка и т. д. Эти идеи сопровождали человека во всех культурах и во все времена. Приходят эти идеи из язычества и в христианство.

Итак, что же несовместимого с христианством в идее трансмутации. Пожалуй, все. Главное — это стирание грани между Творцом и творением. Если мы говорим о превращении одного в другое, то мы не можем остановиться на каких-то отдельных свойствах. Например, если мы утверждаем, что обожение — это приобретение некоторых свойств Бога, таких как бессмертие, то что делать с остальными свойствами? Вот они:

• Всеведение;
• Всемогущество;
• Всеблаженство;
• Безначальность;
• Неизменность;
• Самодостаточность;
• Вездеприсутствие;
• Вневременность.

Что делать с этими атрибутами? Симеон Новый Богослов приобрел всеведение? Или Палама вездеприсутсвие? Или Максим Исповедник самодостаточность? Язычники приобретают. Они трансумтируют в бога и становятся богом. У нас тоже становятся богом, но по благодати. А разница какая? Благодатью человек наделяется безначальностью? Неизменностью? Всемогуществом? Это просто уловка, чтобы остаться, вроде как, в рамках христианства. Мы не боги по природе, мы боги по благодати, говорят они. То, что Бог по природе, мы по благодати. Ну да. Значит у вас будут свои метавселенные, где вы будете всемогущи, всеведущи и не будете нуждаться в Боге, потому что будете самодостаточны. Так? В этом ведь все дело. На каких атрибутах мы должны остановиться в этой трансмутации? Если мы говорим только о бессмертии, то при чем тут «становимся богами»? Адам был бессмертным. Он был богом? Чушь ведь, понимаете? Ангелы бессмертны, они Боги? Нет.

Возьмем другой аспект — единение с Богом. Да, единение бывает у мужа с женой телом, у невесты с женихом через любовь душой, у христиан с Иисусом — духом. При чем тут трансмутация? Вы увидите дальше, что, развиваясь, эта идея приводит точно к такому же полному слиянию, смешению Бога и человека, как и у всех язычников.

У Паламы человек растворяется в энергии Бога, смешивается с ней. Его опыт показывает, что он и Бог уже неразличимы, однако, чтобы хоть как-то остаться в христианской среде, он вводит энергии. И да, с энергиями он слит, но не с сущностью. И поэтому он может сказать, что он Бог по благодати, но не по природе. И от этого, вероятно, все мы должны зааплодировать в восторге от такого гениального решения.

А что же говорит христианство? А христианство говорит, что «ветхий человек» умирает и рождается «новое творение». Рождается один раз. Мгновенно. Как рождается человек. И потом уже это новое творение растет. Не постепенно преображается в другое существо, отращивая новые конечности и органы, а растет. Ну хорошо, давайте пофантазируем.

Предположим, мы изобрели духовный рентген. Сделали снимок человека до крещения и увидели душу как эфирную субстанцию, повторяющую контуры человека. Потом сделали такой же снимок после крещения и увидели, что по контуру души появился еще один светозарный контур — это Христос. То есть, душа человека как бы оделась во Христа, при этом обе души остаются личностями. Это новое творение, это новый человек.

Адам был человек версии 1.0. Падший Адам и человек до крещения — человек версии 1.1. Крещенный человек — версия 2.0. Христос после воскресения — версия 3.0. И мы после нашего воскресения станем 3.0. А сейчас у нас душа, одетая во Христа, но старое тело, «хижина из соломы», «глиняный сосуд». А Палама версии 2.5, потому что его обоживающая благодать перекинулась на тело и оно (частично?) обожено: обильно мироточит, не тлеет и благоухает. Выглядит, правда, все равно как-то не очень. Но это потому, что версия 2.5.

Это все более грустно, чем смешно. Хорошо, что у нас выкапывают (обретают!) останки святых через много лет. А если бы через неделю, и сразу в храм? Как с благоуханием бы дело обстояло? Почему не поставить такой эксперимент и доказать всем скептикам, что они реально благоухают от обильного обожения через 5-7 дней после смерти.

Что же тогда рост нового человека? А это осознание своего нового юридического статуса и органического устроения. Оба аспекта важны. Протестанты больше говорят о юридическом статусе, а мы больше об органическом. Но они оба едины. Да, как ребенок познает свое тело, так и мы усваиваем свое новое устроение. Всю благодать мы получили, стали совершенными в результате крещения, старое умерло, новое родилось. Никакой трансмутации, никакого исцеления, никакой постепенной метаморфозы.

Марк Подвижник:

«Всяк православно-крещеный получит таинственно всю благодать; ощутительное же удостоверение в том получает наконец по мере исполнения заповедей».

Мы только «ощутительно удостоверяемся» в полученном. Не получаем постепенно, не трансформируемся, а «удостоверяемся». Меняемся ли мы? Да, безусловно. Как меняется человек после сорока лет счастливого брака. Это не новое существо. Это все тот же человек, с приобретенными качествами души. От длительного союза со Христом мы становимся похожи на Него. Но онтологически ничего нового не происходит. А произойдет ли новое изменение? Безусловно:

«Вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие. Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»

Но для Паламы эта «последняя труба» потихоньку, робко так уже звучит, как тихое вступление у Штрауса в «Так говорил Заратустра». Понемножку так обоживает. Павла вот «вдруг, во мгновении ока», а Паламу уже по чуть-чуть. И вот это наша визитная карточка!

Вместе с тем, Иустин является первым автором, который прямо говорит о том, что люди становятся «богами». Напомним, о чем говорит он с иудеем и приводит псалом 81, говоря:

«Но так как я не для этого привел теперь псалом, но чтобы доказать вам, что Дух Святый укоряет людей за то, что, хотя они сотворены так, что если сохранят повеления Его, сделаются, подобно Богу, бесстрастными и бессмертными, и удостоены названия сынов Его, однако, уподобляясь Адаму и Еве, они сами себе причиняют смерть, то изъясняйте, как хотите, этот псалом; тем не менее останется верным то, что все люди удостоены сделаться богами и иметь силу быть сынами Всевышнего, и будут судимы и осуждены каждый сам за себя, как Адам и Ева. А что и Христос называется Богом, это уже было доказано пространно».

Этот отрывок свидетельствует о вере Иустина во всеобщую греховность и его убежденности в том, что смерть пришла в мир в результате грехопадения. Существует свободное решение, согласно которому люди могут либо принять смерть и жить в ней, либо избежать ее через христианскую веру. На основании Пс. 81 Иустин делает вывод, что люди имеют возможность через веру стать богами. Здесь мы отчетливо видим, что вкладывается в слова «сделаться богами» — это обретение «бесстрастия и бессмертия», а также «иметь силу быть сынами Всевышнего». Еще раз повторю — с этим утверждением невозможно спорить. Разве что сделать одно важное уточнение: не человек «становится бесстрастным и бессмертным» сам по себе, но лишь человек во Христе, и пока он в Нем пребывает. Но опять же, зачем такой двусмысленный термин? И что делать с остальными атрибутами бога?

Мы будем раз за разом удивляться по ходу книги как же человеку хочется нырнуть в язычество. Как его манят все эти божки, герои, полубоги, святые, поясочки, заговоры, тайны, посвящения, целование чужих пяток, обожание и прочее.

Итак, у Иустина первый раз встречаем «что все люди удостоены сделаться богами и иметь силу быть сынами Всевышнего». Конечно, здесь нет никаких разделений на сущность и энергии. Здесь нет слияния, растворения, смешения. Нет трансмутации христиан в богов при принятии евхаристических даров. Но лиха беда начала. Курок спущен, порох воспламенится через пару сотен лет, а град свинца уже полетит ко времени Паламы.